— До порта, пожалуйста, — кратко и доходчиво произносит Дазай маршрут таксисту, прежде чем тот успевает завести мотор и, вжать педаль газа в пол.
Привычным движением руки достаёт из кармана пальто пачку сигарет.  Огонёк дешёвой зажигалки вспыхивает прямо перед лицом – и запах дыма в салоне тут же усиливается в разы. Дазай делает глубокую затяжку и не спешит выдыхать. Кажется, своими действиями он только что сократил себе жизнь как минимум ещё в два раза. Но проживая жизнь в таком темпе, неизбежно постепенно перестаёшь задумываться о таких мелочах. Годом больше, годом меньше – сущий пустяк, невелика потеря. Горький привкус остаётся на губах и оседает на языке. Хочется запить его водой, но нигде поблизости нет и капли. Он открывает окно со своей стороны шире и небрежно стряхивает туда пепел.
Перед глазами проносятся ослепляющие огни города, его многочисленные здания, безликие фигуры людей. Город не спит никогда, ни ослепляющим, раскалённым днём, ни чарующей ночью, которая пробуждает его от сна, что сковывает его своей тягучей размеренностью в светлое время суток. Город – живой. Он словно огромный организм со своими потребностями, памятью и характером. Город знает и помнит тысячи историй тысяч людей. Какой для этого необъятного города окажется история Осаму? Скучной и серой, как старая библиотечная книжка из самого тёмного угла, или насыщенной и запоминающейся, как рассказ опытного автора, который с первого предложения умеет завлечь читателя? Дазаю кажется, что его жизнь состоит лишь из замкнутого круга ежедневных взлётов и падений, и он не хочет, чтобы город запоминал его. Только не такую однообразную жизнь, состоящую лишь из ненависти и насквозь пропитанную чужой кровью.
Но постепенно яркие огни уходят на второй план, оставляя после себя лишь мрачное безмолвие и редкие всполохи света в виде одиноких фонарей. У каждого города есть и другая сторона, на которую лучше не совать свой любопытный нос кому попало, иначе она не откусит, а поглотит живьём любопытного человечишку. У этой стороны города нет памяти и жалости, перед ней мелькают лишь безликие фигуры и размытые образы, которые с бешеной скоростью сменяют друг друга. Это не то, что привлекает в город туристов и заставляет им гордиться местных жителей. Это то, от чего следует бежать, как от чумы, это то, чего следует опасаться. Тёмная, жестокая сторона, где правят насилие и грубая сила, где для жалости места просто не остаётся. И Дазай хочет, чтобы эта часть города запомнила его навсегда. Он сделает всё возможное, чтобы его имя ещё долгое время слонялось по пустынным улицам из уст в уста, даже когда его не станет…

…Дазай всегда любил предвещающую дождь погоду, которая, пожалуй, присуща только данному времени года. Когда не совсем холодно, но в то же время уже ощутимо не лето.
Воздух всё ещё был тяжелым и удушал, напоминая о противном чувстве, когда чьи-то сильные руки сдавливают горло, желая убить, перекрыть доступ к кислороду, как этот самый воздух. Свинцовые облака словно грозились превратиться в тысячи, миллионы пуль и пронзить тело, не оставляя от него ничего, кроме кровавого пятна да множества мельчайших частичек кожи и органов, разбросанных по всему порту. Море делало хуже и одновременно лучше. В такие моменты море неизменно предупреждало, что вот-вот превратиться в легендарного Левиафана и поглотит всех грешников, что ходят по земле этой. Дазай не сомневался, что первым грешником, которого сожрет Левиафан, будет именно он.
Холодный воздух словно разжимал цепкие пальцы на своем горле и позволял дышать свободнее, но в то же время начинал обжигать, стоило начать дышать им слишком долго. Он неторопливо шел вдоль береговой линии, темнея мрачным силуэтом вдали. Он неторопливо шел, напоминая саму Смерть издалека. Может быть, именно ей он и был. Но Дазай усмехался такой мысли, смотря на свой послужной список, и утверждал, что ему ещё далеко.
Он неторопливо приближался к Акутагаве. Вид Осаму был обычно-угрожающим. У него всегда был тяжелый взгляд, тот, за который можно было бы вышибить ему мозги где-нибудь в подворотне, и в этом приговоре было бы куда больше справедливости, чем в любом другом, вынесенном за всё время. Потому что таким взглядом можно было сломать жизнь человеку куда более стойкому и хладнокровному, чем был кто-либо.
— Нужно добить оставшихся на складе, — произнес Осаму, приблизившись достаточно, чтобы его негромкая фраза была в зоне слышимости.
На фоне бушующего моря отчётливо слышен тяжёлый вздох, непременно принадлежавший юноше с карами глазами, что в тотчас их прикрывает, чуть хмуря тёмные брови, а после на сухих устал появляется притворно мягкая улыбка. Тяжёлые шаги эхом отзывались в тонких стенах забытого богом склада, но принадлежавшего портовой мафии. Глупо нападать на угодья мафии. Но ещё глупее нарваться на Осаму Дазая... Шатен поворачивается ровно на сто восемьдесят градусов и ударяет рукояткой пистолета по виску врага. Этого времени хватает, чтобы молча перезарядить пистолет и отправить три пули в лоб. При нажатии на курок, в голове тут же чётко проецируется картинка раневого канала в теле жертвы. От этаких картин по телу проносятся мириады приятных мурашек, соотносимых с действием лёгкого наркотика. Ему это нравится. Ему нравится убивать.
На устах играет безумная улыбка, когда в здании никого не остаётся. Никого из живых. Лишь горы трупов, да озёра крови. Дазай гордо ступает по вязкой жидкости, что хлюпает под уверенными шагами, марая свои туфли.
Переводит взгляд, цепляясь ничего не выражающими глазами за тёмную фигуру, что стоит неподалёку: Акутагава Рюноске. Шатен убирает мешающие пряди волос со лба, проходя мимо мальчишки. Разница в их возрасте всего два года, но кажется, что эти два года могут образовать целую яму. Нет. Между ними бездна. Бездна, которой огородил себя Дазай ото всех, не давая и близко к себе подойти.

Отредактировано Dazai Osamu (2018-05-29 21:04:59)

Что есть твой мир? Долг, который ты должен отдать тому, кто больше за него заплатит.
И он вновь не может контролировать своё сердце, когда разум кричит, призывает разрушать всё на своём пути. Прогнил насквозь. Отрубил корни, что держали в крупицах сознания, пригласив в свою голову безумие, которому смотрит в хохочущее лицо.
На полпути Дазай останавливается. Поворачивается на пятках туфель, делая шаги к Акутагаве. Подходит в плотную, оставляя миллиметры, пересекая всякое личное пространство; хватает юношу за запястье, не милосердно сжимая.
— Мужчина со светлыми волосами и в очках. Он ведь жив, так?
Глаза у Дазая мутные, в голове туман, а в горле застревает противный ком. Он вновь потерял контроль, забывая, где реальность, а где вымысел больного подсознания.
Тишина, что развязывается между ними гулка, она завораживает, она проклинает. Разрушает разум, калечит сердце.
«Но невозможно покалечить то, чего ты не имеешь, не так ли?»
Дазай крепко сжимает Рюноске за запястье, и от его ладони веет ледяным холодом, который острыми иглами вонзается в кожу. Осаму уверен, что ощущения неприятные, вызывающие головокружение и лёгкую тошноту. Уверен, что это всё последствия страха, что липкими пальцами обхватил сердечную мышцу и скребёт по ней чёрными ногтями.
Карие глаза с кровавым отливом вдруг оказываются прямо напротив чёрных. Они подёрнуты мутной пеленой, в них нет и проблеска сознания. Ничего перед собой невидящий, совершенно безжизненный взгляд. Дазай чувствует, как у оппонента кровь стынет в жилах, слышит, как сердце кричит внутри, ощущает, как трескаются с противным хрустом нервы. Но взгляд Рюноске всё такой же непоколебимый.
Шатену казалось, что Акутагава просто не в силах отвести взгляд. Не потому, что не хочет, а потому что попросту не может этого сделать. Попав под влияние этого нечеловеческого взгляда, черноволосый утратил любую способность двигаться. Даже грудная клетка стала вздыматься реже, чтобы ни одно вопиюще-резкое движение не потревожило ту тёмную сущность, что сейчас смотрела на него глазами Дазая.
— Ты же в курсе, что его нужно было забрать живым? — вырываются из горла Осаму слова набором ломаных звуков.
Обнуляющая способность очень подходит Дазаю. Он вытягивает из эсперов их силу так же, как прямо сейчас вытягивает из Рюноске жизненную энергию. И если тело и душу каждого человека можно сравнить с отдельной, по-своему прекрасной и исключительной в своём роде Вселенной, полной чудесных мелочей и отвратительных изъянов, составляющих единую картину, то Дазай – грёбаная Чёрная дыра. Сколько бы он не забрал – ему будет мало. Зияющая пустота в его груди незаполнима, и как бы он не старался найти нужное ему в других людях – ничтожных крупиц нагло сворованного у них света никогда не будет достаточно, они даже не будут замечены. И разница между чужой способностью и рвением к жизни лишь в том, что способность вернётся к своему обладателю, стоит прервать тактильный контакт. А силы человека – нет. Невосполнимая потеря.
…Вновь столько ненависти, причём и причины для неё особой и не примечается. Обыкновенный гнев, что сваливается на всё, что попадётся под руку. Ужасное явление – ненависть к людям, животным, и даже тому остывшему кофе, про который ты забыл сам. Но в этой гонке ненависти побеждает агрессия к самому себе. К тому жалкому чувству сострадания и жалости к своей гнилой натуре, которое появляется в частности те часы, когда солнце скрывается с горизонта. До тошноты начинаешь копаться в себе, обнаруживая всё новые и новые ямы с тягучим дёгтем. В нём увязло всё и все. В частности, мечты и желания, чувства и искренность, смысл и понимание.
Осознавая всё это, хочется в один момент, в одно мгновение выплеснуть всё накопленное внутри, очистить от этого дёгтя душу, освободиться… Или умереть.
Дазай до сих пор не мог найти ответ на вопрос, действительно ли всё так безнадежно. Действительно ли он хочет умереть, так и не найдя смысл жизни, или всё это является лишь попыткой почувствовать себя живым.
Стоит признать, шаг в пропасть смерти не всегда давался легко. Тело обдавало какой-то горячей волной волнения, от которой едва не дрожали руки, и становилось одновременно страшно и интересно, когда веревка вновь обвивалась вокруг шеи, а табуретка под ногами шаталась. Осаму каждый раз подмечал за собой ошибки, почему он не мог умереть – некрепко подвязал веревку, сделал непрочный узел, прыгнул в непроверенном месте, взял тупое лезвие, выбрал слишком людное место, – и снова и снова повторял одни и те же ошибки, словно заранее давал себе шанс на жизнь, шанс повторить эти ощущения перед, казалось бы, неизбежной смертью.
Тот адреналин, то чувство облегчения, которые ему нравился, он получал только на волоске от смерти. И в этом ли была причина?
Или причина в словах, гласивших, что только почти погибнув можно найти свою цель? Или это проклятие свыше, что даже, выпустив пулю в самого себя, она не царапает черепные кости, напротив, она вообще остаётся в пистолете. Парадоксально, но судьба не отпускала его из своих лап, пытаясь наиграться вдоволь чужими страданиями и неумением сбежать от цикличности.

Отредактировано Dazai Osamu (2018-05-29 21:05:25)